ТОМ ИГРАЕТ, СРАЖАЕТСЯ, ПРЯЧЕТСЯ — Том! Нет ответа. — Том! Нет ответа. — Куда он запропастился, мальчишка?.. Том! Нет ответа. Старушка спустила очки на кончик носа и оглядела комнату поверх очков; вздернула очки на лоб и глянула из-под них: редко смотрела сквозь очки, если приходилось искать такую мелочь, как мальчишка. Потому что были парадные очки, гордость сердца: носила только “для важности”; на самом деле были ей не нужны; с таким успехом могла глядеть сквозь печные заслонки. В первую минуту как будто растерялась и сказала не сердито. Но все довольно громко, чтобы мебель могла слышать: — Ну, попадись только! Я тебя… Не досказав мысли, старуха нагнулась и стала тыкать щеткой под кровать, всякий раз останавливаясь, у нее не хватало дыхания. Из-под кровати не извлекла ничего, кроме кошки. — В жизни не видела мальчишки! Подошла к открытой двери и, став на пороге, зорко вглядывалась в огород — заросшие сорняком помидоры. Тома не и там. Тогда возвысила голос, чтоб слышно дальше. И крикнула: — То-о-ом! Позади послышался легкий шорох. Оглянулась. ту секунду схватила за край куртки мальчишку, который собирался улизнуть. — Ну конечно! И как я могла забыть про чулан! Что ты делал? — Ничего. — Ничего! Погляди на руки. И погляди на рот. Чем ты выпачкал губы? — Не знаю, тетя! — А я знаю. Это — варенье, что такое. Сорок раз я говорила тебе: не смей трогать варенье, не я с тебя шкуру спущу! Дай-ка сюда прут. Розга взметнулась в воздухе — опасность неминуемая. — Ай! Тетя! Что у за спиной! Чужой мальчик тотчас спешит перейти за черту: — Ну посмотрим, как ты вздуешь меня. — Отстань! Говорю тебе: отстань! — Да ты говорил, поколотишь меня. Отчего не колотишь? — Черт возьми, если не поколочу за два цента! Чужой мальчик вынимает из кармана два больших медяка. усмешкой протягивает Тому. Том ударяет по руке. И медяки летят на землю. Через минуту оба мальчика катаются в пыли, сцепившись, как два кота. Они дергают друг друга за волосы, за куртки, за штаны. Они щиплют и царапают друг другу носы, покрывая пылью и славой. Наконец неопределенная масса принимает отчетливые очертания,. дыму сражения становится видно, Том сидит верхом на враге и молотит кулаками. — Проси пощады! — требует он. Мальчик старается высвободиться и громко ревет — от злости. — Проси пощады! — И молотьба продолжается. Наконец чужой мальчик невнятно бормочет: “Довольно!” — и Том, отпуская его, говорит: — Тебе наука. В другой раз гляди. С кем связываешься. Чужой мальчик побрел прочь, стряхивая с костюмчика пыль, всхлипывая, шмыгая носом, оборачиваясь, качая головой и грозя жестоко разделаться с Томом “в следующий раз, поймает его”. Том отвечал насмешками и направился к дому, гордый победой. Едва повернулся спиной к незнакомцу, запустил камнем и угодил между лопатками, сам кинулся бежать, как антилопа. Том гнался за предателем до дома и узнал, где живет. Он постоял у калитки, вызывая врага на бой. Но враг строил рожи в окне, выйти не пожелал. Наконец появилась мамаша врага, обозвала Тома гадким, испорченным, грубым мальчишкой и велела убираться прочь. Том ушел, но, уходя, пригрозил, будет бродить поблизости и задаст сыночку как следует. Домой вернулся поздно и, осторожно влезая в окно, обнаружил, попал в засаду: перед ним стояла тетка; и, она увидела, сталось с курткой и штанами, решимость превратить праздник в каторжную работу стала тверда, как алмаз. Глава вторая ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ МАЛЯР Наступила суббота. Летняя природа сияла — свежая, кипящая жизнью. В каждом сердце звенела песня, если сердце молодое, песня изливалась из уст. Радость на каждом лице, каждый шагал упруго и бодро. Белые акации стояли в цвету и наполняли воздух ароматом. Кардифская гора, возвышавшаяся над городом, покрылась зеленью. Издали казалась Обетованной землей — чудесной, безмятежной, заманчивой. Том вышел на улицу с ведром известки и длинной кистью. Он окинул взглядом забор. И радость в одно мгновенье улетела из души. И там — воцарилась тоска. Тридцать ярдов[4] деревянного забора в девять футов вышины! Жизнь показалась бессмыслицей, существование — тяжелою ношею. Со вздохом обмакнул кисть в известку, провел ею по верхней доске, проделал то самое и остановился: как ничтожна белая полоска по сравнению с огромным пространством некрашеного забора! В отчаянии опустился на землю под деревом. Из ворот выбежал вприпрыжку Джим. В руке было жестяное ведро. Он напевал песенку “Девушки Буффало”. Ходить за водой к городскому насосу Том считал неприятным занятием. Но сейчас взглянул дело иначе. От вспомнил, у насоса собирается много народу: белые, мулаты,[5] чернокожие; мальчишки и девчонки в ожидании очереди сидят, отдыхают, ведут меновую торговлю игрушками, ссорятся, дерутся, балуются. Он вспомнил также, хотя до насоса не полутораста шагов, Джим никогда не возвращался домой раньше чем через час, и почти приходилось бегать за ним. — Слушай-ка, Джим, — сказал Том, — хочешь, побели тут немножко, за водою сбегаю я.

Стол накрыт в длинном дощатом сарае на окраине деревни — раньше тут скотный двор. Рассеянный солнечный свет сквозь щели в крыше освещал бутыли мутного белесого самогона, деревянные миски с огурцами, помидорами и мочеными яблоками, буханки хлеба, нарезанные толстыми ломтями, шматки сала, куски вареного мяса в чугунках, жареных кур, початки вареной кукурузы, кружки домашней колбасы… И много, через край. Перед сараем толпились полураздетые, грязные. В большинстве босые красноармейцы в рваных пропыленных гимнастерках, с забинтованными головами, руками и ногами. На грязных бинтах темнели пятна засохшей крови. Изможденные небритые люди угрюмо смотрели на немецкого капитана, затянутого в зеленый полевой мундир. Вокруг толпы, на некотором удалении, стояла цепь немецких автоматчиков. Подъехала машина с открытым верхом. И из нее выбрался невысокий упитанный майор. Он в такой полевой форме, в петлице поблескивали две молнии — знак войск СС. — Прошу, господа военнопленные! Кушать подано! — громко на ломаном русском крикнул капитан и махнул стеком в сторону распахнутых ворот сарая. Первые входили неуверенно, за ними — быстрее и быстрее. В воротах возник затор, люди протискивались внутрь, чуя запах еды. — Спокойно! Спокойно! — кричал офицер. — Не надо драться! Всем хватит! Кушайте! Кушайте на здоровье! — И офицер презрительно улыбнулся. — Шнель! Шнель! Пленные бросались к длинному столу, хватали куски мяса и курятины, рвали зубами, глотали, не прожевывая,. глазах стоял безумный голодный блеск. Небольшая кучка пленных стояла в стороне у стены сарая и угрюмо смотрела, как товарищи давятся мясом и хлебом, как жадно глотают из алюминиевых кружек самогон, утирая рукавом мокрые губы, как кряхтят, чавкают, толкают друг друга. И не остается ничего человеческого, ярая страсть насыщения. В кучке пленных стоял и Василий Степанович Твердохлебов. На воротнике выцветшей гимнастерки проступали темные следы от двух шпал, означало звание майора. Он стоял, высокий, костистый и широкоплечий, опустив большие клешневидные ручищи и подняв большую голову с седой спутанной шевелюрой, глядя перед собой глубоко сидящими глазами. — Жрут, сволочи… гляди, Василий Степаныч, жрут… — сглотнув слюну. С ненавистью проговорил маленького роста чернявый мужик в рваной гимнастерке. С забинтованной грязным окровавленным бинтом головой. — Ну, сволочи… — Почему сволочи? — негромко сказал Твердохлебов. — Голод, брат, не тетка… Чернявый оглянулся на Твердохлебова. Но ничего не ответил. И стоявшие вокруг майора взглянули то с осуждением, то с вопросом. Молчали, глотали слюну, чувствуя, что головы начинают кружиться — хотелось жрать, не есть, жрать,. животах бурчит сильнее… А вокруг стола продолжали давиться, кашлять, пить торопливыми глотками самогон, и вырывали бутыли друг у друга, расплескивая самогон на землю, распихивали по карманам куски мяса, за пазуху совали хлеб и рвали, глотали, давились, не в силах остановиться. В сером проеме дверей появились капитан и майор-эсэсовец. Майор молча разглядывал пленных, капитан, похлопывая стеком по голенищу надраенного сапога, крикнул: — Хватит, свиньи, достаточно! Я сказал — прекратить! Там много голодных! — Он ткнул стеком за спину. Остановиться пленные не могли. Скривившись, капитан махнул рукой. В сарай вошли автоматчики и стали отгонять пленных от стола. Били прикладами в спины, плечи, по головам. Пленные уклонялись от ударов. Но от стола не отходили. И прогремели выстрелы. Двое пленных рухнули прямо у стола. Глаза удивленно смотрели на дырявую крышу, скрюченные пальцы держали куски курятины. — Я приказал — выходить! — Офицер повернулся, шагнул к Твердохлебову, стеком обвел кучку пленных, сбившихся вокруг него. — Останьтесь! Автоматчики, подгоняя пленных прикладами, освободили сарай. Остались порушенный стол и двое убитых красноармейцев. — Это — скот! Быдло! Они будут подыхать в лагере! — указав стеком в распахнутые ворота сарая, проговорил офицер. — Есть настоящие солдаты! И я приглашаю воевать с нами. Не за великую Германию, нет! Воевать против большевиков за Россию! После победы Германии Россией нужно будет управлять! Вот и будете управлять свободной Россией! Говорит ваш генерал Власов!

Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров. Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил таких косынок. Размотавши косынку, господин велел подать себе обед. Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник». Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним. Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных какие-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство. В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба. Это, по-моему, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего? После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа. Отдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям». Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: «И вот заведение». Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику». Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою. Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось. День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.

Адди зашла в комнату и положила кошелек рядом с радио, наигрывающим «Я потеряюсь без тебя». Ее возвращение долгожданным облегчением для Лиа. Которая прикована к кровати на протяжении последних пяти лет. Кроме радио и сиделки. Которую наняли, что за ней ухаживать, Адди единственной ниточкой, связывающей больную с внешним миром. Они представляли из странную парочку: старая дева и двадцатилетняя племянница. Между ними мало общего. Лиа из поколения. В котором женщин защищали, оберегали и держали в неведении относительно бизнеса. Или близких отношений между мужчиной и женщиной. Адди была типичной представительницей современных девушек. Которые и автомобилем управляли и сами зарабатывали на жизнь. В отличие от барышень Гибсон, ровесниц Лиа, Адди не защищена от трудностей. Или знаний. Прекрасно знала, каково зарабатывать и не заглядывала далеко в будущее. Все, что знала, было и сейчас. Ожидать помощи. Или спасения со стороны. Или надеяться на кого еще, кроме себя, было, наивно, и глупо. Ни во не верить единственным выходом, чтобы защитить от разочарований. Молодые женщины крепко стояли на ногах, временами шокируя окружающих вольным поведением. Они курили на публике, пили крепкие напитки из-под полы, высоко поднимали ноги, танцуя чарльстон и не сдерживали язык, заставляя краснеть близких. Было замечательно быть молодой и безудержной, ходить в кинотеатры, слушать джаз, гулять и флиртовать ночами напролет. Лиа ощущала удовлетворение, что племянница не фривольна, как подружки. Адди отличалась чувством ответственности и врожденным состраданием к другим людям. Не была такой. Подростком. Она также эгоистичной, бунтующей, не признающей авторитетов. Но тяжелая жизни быстро расставила по местам, избавив от излишней гордости и упрямства. Из былой безудержности получилась крепкая натура. В которой черпали силы пациенты, за которыми ухаживала в больнице, друзья, взывающие о помощи всякий раз, попадали в трудное положение. И больше всего Лиа. Лиа нуждалась в ней чем кто-либо еще. Мелодия по радио изменилась на «Синие небеса». И Адди запела с исполнителем. — Ты фальшивишь, — заметила Лиа, получая приветственный поцелуй. — Я фальшивлю. — Что нового в городе? — Все самое, — ответила, пожимая плечами Адди. – Работы нет. Люди стоят на улице и разговаривают. Сегодня очередь за пособием по безработице растянулась до самой парикмахерской. — Да уж. — Нечего рассказать. Никаких новостей, сплетен, ничего интересного. Кроме, пожалуй, странного старика, блуждающего по улицам. – Адди подошла к тумбочке и взяла ложку. – Я увидела из аптеки, покупала лекарства. Он выглядит, как типичный старый ковбой, с большой бородой, длинными волосами и обветренным лицом. Усталая улыбка появилась на лице Лиа. Сегодня была бледнее и апатичнее, чем накануне. В течении нескольких прошлых месяцев волосы потеряли свой блеск, в темных глазах появилась покорность и понимание неизбежности конца. — Бродят много старых ковбоев. В этом нет ничего странного. — Да. Но он стоял магазина, ждал, я выйду. Он пристально разглядывал, у пошли мурашки по телу,. поспешила уйти оттуда поскорее – жутко ощущала под взглядом. Ему, должно быть, лет семьдесят—восемьдесят, не меньше. Лиа рассмеялась. — Старикам нравится смотреть на молодую, привлекательную девушку, милая. И ты знаешь о этом. — Но так на смотрел! – Адди скривилась от неудовольствия и взяла с тумбочки, заставленной всевозможными лекарствами, бутылку из зеленого стекла. Она одной из большого количества медикаментов. Которые не могли вылечить развивающийся в теле Лиа рак. Но хотя ослабляли боль. Доктор Хаскин разрешил не ограничивать болеутоляющие. И принимать лекарство, содержащее опиум, всякий раз, возникнет необходимость. Аккуратно вылив содержимое ложки в рот тети, Адди носовым платком промокнула губы и подбородок, на который скатились несколько капель. — Так. Через пару минут тебе станет получше. — Я чувствую лучше. – Лиа погладила по руке. – Ты должна ходить в гости к свом друзьям, не трястись надо мной время. — Мне твоя компания нравится больше.

Возле города Мурома в пригородном селе Карачарове у крестьянина Ивана Тимофеевича у жены Ефросиньи Поликарповны родился долгожданный сын. Немолодые родители рады-радёхоньки. Собрали на крестины гостей с волостей, раздёрнули столы и завели угощенье – почестей пир. Назвали сына Ильёй. Илья, сын Иванович. Растёт Илья не по дням, по часам, будто тесто на опаре подымается. Глядят на сына престарелые родители, радуются, беды-невзгоды не чувствуют. А беда нежданно-негаданно к ним пришла. Отнялись у Ильи ноги резвые. И парень-крепыш ходить перестал. Сиднем в избе сидит. Горюют родители, печалятся, на убогого сына глядит, слезами обливаются. Да станешь делать? Ни колдуны-ведуны, ни знахари недуга излечить не могут. Год минул и другой прошёл. Время идёт, как река течёт. Тридцать лет ещё три года недвижимый Илья в избе просидел. В весеннюю пору ушли спозаранку родители пал палить[1 - Пал – пожог; пал палить – сжигать срубленные деревья.], пенья-коренья корчевать, землю под новую пашню готовить, Илья на лавке дубовой сидит, дом сторожит, как и раньше. Вдруг: стук-бряк. Что такое? Выглянул во двор, там три старика – калики перехожие[2 - Калики перехожие – странники.]стоят, клюками в стену постукивают: – Притомились в пути-дороге. И жажда нас томит, люди сказывали, есть в погребе брага пенная, холодная. Принеси-ка, Илеюшка, браги нам, жажду утолить и сам на здоровье испей! – Есть брага в погребе, сходить некому. Недужный я, недвижимый. Резвы ноги не слушают,. сиднем сижу тридцать три года, – отвечает Илья. – А ты встань, Илья, не раздумывай, – калики говорят. Сторожко Илья приподнялся на ноги и диву дался: ноги слушаются. Шаг шагнул и другой шагнул… А схватил ендову[3 - Ендова – широкий сосуд с отливом (открытым носком) для кваса, пива, вина.] полуведёрную и скорым-скоро нацелил в погребе браги. Вынес ендову на крыльцо и сам не верит: «Неужто я, как люди, стал ногами владеть?» Пригубили калики перехожие из ендовы и говорят: – А теперь, Илеюшка, сам испей! Испил Илья браги и почувствовал, как сила в нём наливается. – Пей, молодец, ещё, – говорят странники. Приложился к ендове Илья другой раз. Спрашивают калики перехожие: – Чуешь ли, Илья, перемену в себе? – Чую я силу несусветную, – отвечает Илья. – Такая во мне сила-могучесть, что, коли был столб крепко вбитый, ухватился за столб и перевернул землю-матушку. Вот какой силой налился я! Глянули калики друг на друга и промолвили: – Испей, Илеюшка, третий раз! Выпил Илья браги третий глоток. Спрашивают странники: – Чуешь какую перемену в себе? – Чую, силушки у меня вполовинушку! – отвечал Илья Иванович. – Коли не убавилось у тебя силы, – говорят странники, – не смогла тебя носить мать сыра земля, как не может носить Святогора-богатыря. А и силы, есть, достанет с тебя. Станешь ты самым могучим богатырём на Руси,. бою тебе смерть не писана. Купи у первого, кого завтра встретишь на торжище, косматенького неражего[4 - Неражий – здесь: невидный.] жеребёночка. И будет у тебя верный богатырский конь. Припаси по силе снаряженье богатырское и служи народу русскому верой и правдой. Попрощались с Ильёй калики перехожие и скрылись из глаз, будто и не было. А Илья поспешает родителей порадовать. По рассказам знал, работают. Старики пал спалили и притомилися, легли отдохнуть. Сын будить, тревожить отца с матерью не стал. Все пенья-коренья сам повыворотил в сторону перетаскал, землю разрыхлил, хоть паши сей. Пробудились Иван с Ефросиньей и глазам не верят: «В одночасье нал от кореньев, от пеньев очистился, стал гладкий, ровный, хоть яйцо кати. А нам той работы на неделю стало!» И пуще удивились, сына Илью увидели: стоит перед ними добрый молодец, улыбается. Статный, дородный, светлорадостный. Смеются и плачут мать с отцом. – Вот радость нам, утешение! Поправился ясен сокол Илеюшка! Есть кому нашу старость призреть! Рассказал Илья Иванович про исцеление, низко родителям поклонился и вымолвил: – Благословите, батюшка с матушкой, богатырскую службу нести! Поеду я в стольный Киев-град, потом на заставу богатырскую нашу землю оборонять. Услышали старики такую речь, опечалились, пригорюнились. А сказал Иван Тимофеевич: – Не судьба, видно, глядеть на тебя радоваться, коли выбрал ты долю воина, не крестьянскую. Не легко расставаться с тобой, делать нечего. На хорошие дела, на службу народу верную с матерью даём тебе благословение, чтоб служил, не кривил душой! На другое утро раным-рано купил Илья жеребёнка, недолетка косматого. И принялся выхаживать. Припас доспехи богатырские, тяжёлую работу по хозяйству переделал. А неражий косматый жеребёночек порой вырос, стал могучим богатырским конём. Оседлал Илья добра коня, снарядился сам в доспехи богатырские, распростился с отцом. С матерью и уехал из родного села Карачарова.

Арагорн быстро поднимался на холм. Вновь и вновь наклонялся он к земле. Хоббиты ходят легко, и их следы нелегко прочесть даже следопыту, но недалеко от вершины тропа пересекала ручей, и здесь он нашел то, что искал. — Я прочел знаки верно, — сказал он себе. — Фродо шел на вершину холма. Интересно, что он там увидел. Но он вернулся тем же путем и вновь спустился к подножью холма. Арагорн заколебался. Он хотел сам пройти к высокому сиденью, надеясь увидеть что-нибудь такое, что поможет ему в его затруднении, но время не ждало. Неожиданно он прыгнул вперед и пробежал по большим плоским каменным плитам, а потом по ступенькам на вершину. Здесь сев на сиденье, он огляделся. Но солнце казалось затмилось, а мир был туманным и отдаленным. Он посмотрел на север, но там не увидел ничего, кроме отдаленных холмов и только где-то вдали была видна в воздухе большая птица, похожая на орла, она широкими кругами медленно спускалась к земле. И тут его чуткие уши услышали звуки в лесу внизу, на западном берегу реки. Он напрягся. Слышались крики, и, к своему ужасу, он услышал хриплые голоса орков. Потом послышался глубокий звук большого рога, который ударился о холмы и эхом отдался в дальних долинах, как могучий крик, поднявшись над ревом водопадов. — Рог Боромира! — воскликнул Арагорн. — И ему нужна помощь! — он спрыгнул со ступеней и побежал по дороге. — Увы! Злая судьба преследует меня сегодня, все, что я ни делаю, оканчивается неудачей. Где же Сэм? Вначале крики становились громче, потом тише: отчаянно еще раз протрубил рог, и в ответ раздались яростные крики орков, звук рога прервался, Арагорн выбежал на последний спуск, но прежде чем он добрался до подножья, звуки совсем затихли; он свернул влево и побежал туда, откуда доносились крики, которых он больше не слышал. Выхватив меч, крича «Элендил! Элендил!», бежал он меж деревьев. Примерно в миле от Порт Галена на небольшой поляне, недалеко от озера он нашел Боромира. Тот сидел спиной к большому дереву, как будто отдыхая. Но Арагорн увидел, что он пронзен множеством чернооперенных стрел; руки его сжимали меч, сломанный у рукояти; по сторонам лежали груды убитых орков. Арагорн склонился к нему. Боромир открыл глаза и попытался заговорить. Наконец послышались медленные слова. — Я пытался отобрать Кольцо у Фродо, — сказал он. — Мне жаль. Я наказан. — Взгляд его остановился на мертвых врагах, тут их лежало по крайней мере двадцать. — Они пропали — невысоклики. Орки схватили их, но, думаю, они живы. Орки схватили их и связали. Он помолчал и устало закрыл глаза. Через некоторое время он заговорил снова: — Прощай, Арагорн! Иди в Минас-Тирит и спаси мой народ! Я проиграл. — Вот уж нет! — сказал Арагорн, целуя его в лоб. — Ты победил. Мало кто одерживал такую победу. Покойся с миром. Минас Тирит не погибнет. Боромир улыбнулся. — Куда они ушли? Был ли здесь Фродо? — спросил Арагорн. Но Боромир молчал. — Увы! — воскликнул Арагорн. — Умер сын Денетора, повелителя Башни Стражи! Какой горький конец! Теперь все товарищество распалось. Это я допустил ошибку. Напрасно Гэндальф доверял мне. Что мне теперь делать? Боромир поручил мне защиту Минас-Тирита, и этого же желает мое сердце, но где Кольцо и где его хранитель? Как я найду их и как спасу поиск от гибели? Он стоял склонившись, борясь со слезами и сжимая руку Боромира. Так нашли его Гимли и Леголас. Они молча пришли с западных склонов, пробираясь меж деревьев, как на охоте. Гимли держал в руке топор, а Леголас свой длинный нож. Выйдя на поляну, они остановились в изумлении, потом в горе склонили головы, ибо им стало ясно что произошло. — Увы! — сказал Леголас, подходя к Арагорну. — Мы охотились и убили в лесу много орков, но здесь от нас была бы большая польза. Мы пошли сюда, услышав звук рога, но кажется, слишком поздно. Боюсь, вы тяжело ранены. — Боромир мертв, — сказал Арагорн. — Я же невредим: меня с ним не было здесь. Он пал, защищая хоббитов, пока я был на вершине. — Хоббиты! — воскликнул Гимли. — Где они? Где Фродо? — Не знаю, — устало ответил Арагорн. — Но перед смертью Боромир сказал, что орки их связали, он считал, что они живы. Я послал его вслед за Мерри и Пиппином, но не спросил его, были ли здесь Фродо и Сэм Гэмджи; не спросил, пока не стало слишком поздно. Все, что я делаю сегодня, все мне не удается. Что делать теперь? — Вначале мы позаботимся о павшем, — заметил Леголас. — Мы не можем оставить его лежать, как падаль, среди подлых орков. — Но мы должны торопиться, — сказал Гимли. — Он и сам бы не захотел задерживать нас. Мы должны идти по следу орков, пока есть надежда на то, что хоть кто-то из наших товарищей жив. — Но мы не знаем, с ними ли хранитель Кольца, — сказал Арагорн. — Можем ли мы покинуть его? Разве не следует вначале поискать его? Злой выбор вновь перед нами. — Тогда сделаем вначале то, что сможем сделать, — сказал Леголас. — У нас нет ни времени, ни инструментов, чтобы достойно похоронить нашего товарища и воздвигнуть над ним курган. Нам нужно сделать насыпь из камней. — Работа будет трудной и долгой, к тому же поблизости нет камней, которые мы могли бы использовать, — возразил Гимли. — Тогда положим его в лодку вместе с его оружием и оружием побежденных врагов, — сказал Арагорн. — Мы пошлем его к водопадам Рауроса и отдадим его Андуину. Река Гондора позаботится о том, чтобы по крайней мере никакой зверь не осквернил его кости. Быстро обыскали они тела орков и сложили их мечи, разбитые шлемы и щиты в одну груду. — Смотрите! — воскликнул Арагорн. — Вот след! — Из груды оружия он извлек два ножа с лезвиями в форме листа, выложенными золотом; поискав еще, он нашел и ножны, черные и усаженные маленькими красными жемчужинами. — Это не оружие орков! — сказал он. — Их носили хоббиты. Орки, несомненно, ограбили их, но побоялись оставить у себя ножи, зная, откуда они — это работа запада, на них заклинания против проклятий Мордора. Что ж, если они живы, наши друзья безоружны. Я возьму эти ножи в надежде вернуть их когда-нибудь хозяевам. — А я, — сказал Леголас, — соберу все стрелы, какие смогу найти, потому что мой колчан пуст. Он поискал в груде и на земле около нее и нашел несколько неповрежденных и более длинных, чем обычные орковские, стрел. Он тщательно осмотрел их. А Арагорн, осмотрев убитых, сказал: — Здесь лежит много таких, которые не из Мордора. Некоторые с Севера, с Туманных гор, если я знаю что-то об орках и их семействах. Но тут есть и другие, незнакомые мне. Их одежда вообще не похожа на одежду орков. Их было четверо, орков, больших по размерам, смуглых, косоглазых с толстыми ногами и большими руками. Они были вооружены короткими мечами с широкими лезвиями, не похожими на обычные кривые сабли орков, и у них были тисовые луки, по длине и форме подобные лукам людей. На щитах у них было странное изображение — маленькая рука в центре черного поля; на их шлемах спереди была руна «С», сделанная из какого-то белого металла. — Такого герба я не видел раньше, — сказал Арагорн. — что он означает? — «С» означает Саурон, — сказал Гимли. — Это легко прочесть. — Нет, — возразил Леголас. — Саурон не использует эльфийские руны. — Не использует он и свое настоящее имя и не позволяет произносить его, — добавил Арагорн. — И он не использует белое. Орки, служащие Барад — Дуру, пользуются знаком красного глаза. — Он постоял минуту в задумчивости. — Я думаю, «С» означает Саруман, — сказал он наконец. — Зло овладело Изенгардом, и запад более не безопасен… Этого опасался Гэндальф: каким-то образом предатель Саруман узнал о нашем путешествии. Вероятно, он знает и о гибели Гэндальфа. Преследователи из Мории могли избежать бдительности Лориена или они обогнули эту землю и пришли в Изенгард другим путем. Орки передвигаются быстро. Но у Сарумана много способов узнать новости. Помните птиц? — У нас нет времени разгадывать загадки, — сказал Гимли. — Давайте унесем Боромира. — Но после этого нам придется их разгадывать, если мы хотим правильно выбрать путь, — ответил Арагорн. — Может правильного выбора и нет, — тихо сказал Гимли. Взяв свой топор, гном обрубил несколько ветвей. Их связали тетивами луков и накрыли раму плащами. На этих носилках они отнесли тело своего товарища к берегу с теми трофеями, которые хотели послать с ним. Дорога была короткой, но работа трудной, потому что Боромир был высоким и сильным человеком. Арагорн остался с телом, а Гимли и Леголас поторопились к Порт-Галену. До туда было больше мили. Через некоторое время они вернулись на лодках. — Странное происшествие! — сказал Леголас. — На берегу было только две лодки. Мы не нашли там и следа третьей. — Были ли там орки? — спросил Арагорн. — Мы не видели их следов, — ответил Гимли. — И орки взяли бы или уничтожили бы все лодки, а также и багаж. Они положили Боромира в середину лодки, которая должна будет нести его. Эльфийский плащ они свернули и положили ему под голову. Расчесали его длинные волосы и распустили их по плечам. Золотой пояс из Лориена сверкал на его талии. Шлем они положили рядом с ним, а на колени положили обломки меча и рога; под ноги ему положили мечи врагов. Затем, прикрепив нос одной лодки к корме другой, вывели их в воду. Лодки печально плыли вдоль берега и, свернув в быстрое течение, проплыли мимо зеленого газона Порт-Галена. Крутые склоны Тол Брандира сверкали: был полдень, и когда они подплыли ближе, впереди перед ними засверкала пена и водяные брызги Рауроса. Гром водопада потрясал безветренный воздух. Печально отвязали они погребальную лодку; в ней лежал Боромир, спокойный, мирный, скользя по груди блестящей воды. Поток подхватил его, а вторая лодка осталась на месте, удерживаемая веслами. Боромир проплыл мимо них, лодка его удалилась, превратившись в черную точку на золотом фоне; потом неожиданно она исчезла. Неизменно ревел Раурос. Река приняла Боромира, сына Денетора, и больше его не видели по утрам стоящим на Белой Башне Минас-Тирита. Но в Гондоре много лет спустя рассказывали, как его лодка проплыла водопады и пронесла его сквозь Осгилиат и через устье Андуина в Великое море. Некоторое время трое товарищей молчали, глядя ему вслед. Затем заговорил Арагорн. — Его будут высматривать с Белой Башни, — сказал он, — но он не вернется ни с моря, ни с гор.